28/01/2021
«Композиторы мне доверяют, потому что я строгая»
Интервью: Алиса Насибулина
23 января музыкальное сообщество отметило юбилей известного российского музыковеда, члена Союза Композиторов, профессора Московской консерватории Елены Борисовны Долинской. Мэтр русской музыковедческой школы поделилась со своей студенткой Алисой Насибулиной воспоминаниями о дружбе с композиторами, секретами педагогического успеха и безграничным ощущением счастья.
Фото: mus.academy
— Елена Борисовна, я не могу не спросить, как вы познакомились и подружились с Сергеем Михайловичем Слонимским?
— Вероятно, это было нам предначертано в судьбе. Более полувека тому назад мы были вместе на пленуме в Союзе композиторов. Если память мне не изменяет, исполняли квартет Миши Марутаева. Потом мы обменивались мнениями: сначала выступил Сергей Михайлович, затем я. И наши точки зрения на это сочинение совпали. После пленума Сергей Михайлович подошёл ко мне и сказал: «Я знаю многих московских музыковедов, дружу с Мариной Дмитриевной Сабининой, с Михаилом Евгеньевичем Таракановым. Давайте общаться». Это было сказано с приглашающей интонацией, и я приняла это приглашение. Я поняла, что в моей жизни появился крупнейший музыкант, который многое даст мне как музыканту и как человеку.
Сергей Михайлович не любил гостиницы. В Москве он любил останавливаться в квартирах своих друзей: там он чувствовал себя вольготнее. Он часто гостил у меня на Проспекте Вернадского. Всегда был в высшей степени деликатен. Несколько раз спрашивал: «Ничего, что я через два месяца приеду буквально на два дня?» Однажды моя мама обратила внимание на поведение Сергея Михайловича за столом. После каждого блюда он аккуратно собирал всё до крошечки ломтиком хлеба. Когда он ушёл в свою комнату, мама сказала: «Это петербуржец, который знает, что такое война и блокада».
Сколько бесед подарил мне Сергей Михайлович! Утренние беседы были особенно невероятные. Я ему говорила: «Дом коммунальный, постройки железобетонные, поэтому все звуки транслируются соседям. Не играйте раньше девяти часов, ладно?» Он слушался. Но уже в десять-одиннадцать часов его волшебные пальцы касались клавиатуры. Однажды он сказал: «Сейчас я буду играть все девятнадцать ноктюрнов Шопена». Эти ноктюрны были его особой пианистической и композиторской привязанностью. Я ринулась к шкафу, чтобы достать ему сборник. Он посмотрел на меня волком, прервал исполнение и сказал: «А за-чем э-то мне?» Невозможно передать меру холодности, какой я была ошпарена. С тех пор я больше никогда не подавала ему никаких нот.
Теперь я осиротела. Мне очень не хватает его ежедневных телефонных звонков. Они всегда начинались одним и тем же позывным горном: «Ура-ура! Поймал-поймал». «Ура-ура!» было на два forte, а «поймал-поймал» — на два piano. Общаясь с разными людьми, Сергей Михайлович голосом инструментовал эти обращения.
— Вы были знакомы с Николаем Слонимским?
— Мне очень повезло. Однажды я приехала в Ленинград на какое-то общее мероприятие с Ленинградской консерваторией. Мы с Сергеем Михайловичем тогда дружили уже лет десять. Он сказал мне: «Обязательно вечером загляните ко мне, потому что у меня вечером будет мой дядюшка». Он всю жизнь с раннего детства жил в квартире своего отца, в пристройке к Дому литераторов на Канале Грибоедова, д. 9. Это типичная петербургская пристройка: огромные ступени, стёсанные множеством подъёмов на очень высокий четвёртый этаж. Много народу ходило по этим ступеням, готовясь ко встрече с Сергеем Михайловичем. Когда я поднялась по лестнице, я сразу услышала необыкновенно весёлую компанию. Я подумала: ну, уже опоздала к началу, кульминация прошла. Но я глубоко ошибалась. Когда я вошла, я была тут же представлена Николаю Леонидовичу Слонимскому. Я была очарована удивительным фамильным сходством Сергея Михайловича с его знаменитым «заокеанским», как он говорил, дядюшкой. Подойдя ко мне, словно мы с ним были знакомы всю мою тогда ещё не очень долгую жизнь, он произнёс: «Серёжа сказал мне, что вы кончали консерваторию по двум специальностям. А вы умеете играть на рояле, повернувшись спиной к клавиатуре?» Я сказала: «Конечно, нет, я не пробовала». Он сказал: «Ну тогда смотрите. Это очень легко». Он повернулся спиной к клавиатуре, перекрестил сзади руки и заиграл ми-мажорный этюд Шопена. Правда, медленно, но всё равно: попробуйте-ка так сыграть. Я была потрясена. По-моему, это было совершенно невозможно.
Если у студентов зажигаются глаза и возникает лавина собственных наблюдений, значит, моя гипотеза
не беспочвенна
— С кем ещё из выдающихся советских композиторов вы были знакомы?
— Я очень дружила с Арамом Ильичом Хачатуряном и Ниной Владимировной Макаровой. Однажды мне позвонил Арам Ильич и пригласил меня на премьеру новой редакции «Спартака» в Большом театре. Мы с Ниной Владимировной приехали на премьеру, и дальше произошла ситуация из «Золушки»: выяснилось, что Нина Владимировна забыла дома одну из своих театральных туфелек. У нас с ней был примерно один размер. Я говорю: «Ничего страшного, я вам дам». Она говорит: «Нет, Арам заметит: ты же не на каблуках, а я на каблуках!» Это удалось как-то уладить, и вот мы все втроём сидим на премьере. Я была совершенно потрясена этим спектаклем. Это был фейерверк: чего стоит один актёрский состав с Владимиром Васильевым и его женой Екатериной Максимовой. А каким был Красс в исполнении Мариса Лиепы!
Мы с Арамом Ильичом дружили до самой его кончины. Я до сих пор храню его фотографии с трогательными надписями. Однажды мы с Яковом Владимировичем Флиером шли из консерватории и вдруг встречаем Арама Ильича. Яков Владимирович говорит: «Поздравь Лену, у неё сегодня день рождения». Арам Ильич говорит: «Ой, я тебя поздравляю, это замечательно. Сейчас побегу на телеграф и дам тебе телеграмму». Я говорю: «Арам Ильич, спасибо, дорогой, зачем, вы же меня уже поздравили?» Он ответил: «Телеграммами гениев не бросайся. Пригодится».
Союз композиторов, куда я вступила в начале 70-х годов, давал нам путёвки в Рузу. Это была музыкальная Мекка, маленькая страна, которая построила большой музыкальный коммунизм. Условия по тем временам были царские. Каждому давалась отдельная дача с инструментом и записывающим устройством. Внизу был пансионат, в котором тоже можно было жить. В столовой был большой стол, за которым проживающие в доме творчества общались на дружеской волне.
Единственной двухэтажной дачей была тридцать пятая. На первом этаже располагался медпункт, а на втором — небольшой камерный зал, помещение, принадлежавшее медпункту, но не используемое в медицинских целях. Там была и библиотека. Эту дачу всегда сохранял для себя Эдисон Денисов. До последних дней, до этой кошмарной аварии, Эдисон всегда жил в этой тридцать пятой даче, которая была ему нужна для разросшейся его семьи. В Рузе принято было показывать только что написанные сочинения, и я помню, как он показывал свою Камерную симфонию. Второй этаж он использовал для творчества. Проходя рядом с домом, вечером можно было видеть зажжённый огонь, а утром открытое солнцу окно: он уже сочинял. Кстати, Эдисон был прекрасным лыжником.
Мой будущий муж, выдающийся физик Эрик Долинский дружил с Эдисоном Денисовым и часто работал под его музыку. Однажды я спросила: «Боже мой, неужели тебе это не мешает?» Он сказал: «Музыка Эдисона Денисова очень информативна».
Елена Долинская и Сергей Слонимский. Фото: gnesin.ru
— Расскажите, пожалуйста, о своём общении с Софией Губайдулиной.
— Судьба подарила мне удивительное общение с Сонечкой. Союз композиторов давал музыковедам и композиторам возможность посещать симпозиумы в разных странах. Мы с Сонечкой вместе ездили в Италию. В Риме нас поселили в огромную старинную гостиницу «Лев». Лестницу, ведущую в вестибюль этой гостиницы, действительно украшал лев. Напротив этой гостиницы находилось кафе «Professionisti». Менеджер объяснил нам, что мы должны три раза в день питаться в этом кафе. И вот мы сидим в кафе, и появляется официант. Соня говорит: «Раз нам с тобой дали меню, значит, нам придётся платить самим». Денег у нас не было ни копейки: может быть, по тысяче лир у каждой, это примерно 3-4 рубля. Мы стали искать самое дешёвое блюдо. Официант терпеливо ждал нашего заказа, перекинув через левую руку полотенце. Какая-то «мачедония» стоила всего 400 лир. Я говорю официанту: «мачедония». А Сонечка говорит: «Аква минерале». Мы почти по-итальянски разговариваем. Официант замотал головой, никуда не уходит, опять даёт нам меню и смотрит на нас с вопросом. Мы с Соней переглядываемся. Строгими голосами в чистую терцию говорим ему: «Мачедония и аква минерале!» Он уходит разочарованный.
Соня говорит: «Интересно, а что нам принесут?» И вот на одной тарелке нам приносят несколько листиков салата-латука, который мы узнали в лицо: в Италии он такой же, как в России. Замечательные зелёные листья, которые продаются в горшочках, только нам дали не объём всего горшочка, а четыре листика. И одну бутылочку аква минерале.
Вечером ситуация повторилась один в один. На этот раз к нам вышел хозяин траттории. Он что-то говорил нам по-итальянски, но мы понимали только отдельные слова, «дольче аморе», а дальше ничего. Соня говорит: «Значит так, теперь ты называешь аква минерале, а я говорю мачедонию». Мы заказываем. Ничего не изменилось: нам принесли то же самое. Когда официант опять пришёл к нам раскладывать своё меню, мы просто убежали.
На другое утро появляется менеджер, который хорошо говорит по-русски: он был из Одессы. Он говорит: «Мы поняли, что вас не устраивает итальянская кухня в “Professionisti”. Несмотря на то, что мы заплатили им за всё ваше пребывание, мы сейчас повезём вас в другой, настоящий ресторан». «Нет!» — закричали мы. «Не надо нас никуда возить! Нас всё очень устраивает!» — «Но вы же там ничего не ели?» — «Нам было стыдно признаться, что мы абсолютные банкроты». Как только ушёл менеджер, Сонечка говорит: «Слушай, пойдём попросим у них прощения. Давай принесём им наши русские сувениры и извинимся перед ними». Накануне поездки мы с Соней купили недорогие сувениры из Советского Союза а-ля рус: Соня купила бутылку водки, а я — вышитые салфеточки. Мы пришли к ним с этими сувенирами и стали лепетать, что мы очень виноваты, у нас просто был постный день! Они ничего не поняли, и мы тоже ничего не поняли. Лучше всяких слов было объятие с этими людьми. Мы спели им «Ариведерчи, Рома, гудбай, оревуар». Они тут же закрыли кафе и пригласили всех своих родственников. У нас был пир горой, и они так хорошо принимали нас все последующие дни! Потом эти «профессионисти» прислали нам в Москву подарки в виде рюмочек, которые я храню до сих пор. Это было не просто красиво, а тепло. А мы с Соней всё вспоминали, какими мы были оловянными, когда боялись потратить какие-то копейки. У нас действительно ничего не было.
Но я хочу рассказать о Сонечке ещё одну потрясающую вещь. Когда я уезжала в Италию, Флиер мне сказал: «Ты была в Сиене?» Я говорю: «Нет. Я была только в Риме и Неаполе». Он сказал: «Там недалеко от центральной площади находится удивительная мозаика. Ты не сможешь её пропустить. Это буквально второй-третий дом от площади. Эта мозаика изображает Иисуса Христа. Куда бы ты ни перемещалась, Он будет следить за тобой глазами. Обязательно найди эту мозаику. Ориентиром тебе послужит маленький фонтанчик перед домом. Там стоит скульптура Божьей Матери, у которой один из пальцев немного повреждён». Я с удовольствием исполнила бы это задание, только не знала, как. Но когда мы с Соней кончили обедать в Сиене, она вдруг говорит: «Знаешь что, давай прогуляемся, и я покажу тебе одно место». И начинает рассказывать мне о Христе. Я говорю: «Сонечка, ты была в Сиене?» Она говорит: «Нет, я никогда здесь не была». — «Ты что-то читала о ней?» — «Нет. Ты знаешь, я, наверное, была в ней в другой жизни. Да, я помню. Пойдём. Я покажу тебе». Она взяла меня за руки и властно повела к этому фонтану. Мы оказались во внутреннем дворике и поднялись на второй этаж здания. Как это мы вошли в чужое помещение — не знаю, никто нас не остановил. И мы увидели эту изумительную мозаику. Она была не окончена, но лик Христа был выполнен полностью. Я начала двигаться, и я видела, как Христос следит за мной глазами. Я считаю, что в тот день я получила благословение от Бога.
— Вы ведь много общались с Флиером?
— Да. Благодаря расписанию Московской консерватории я читала лекции в 46-ом классе, а 45-й был класс Якова Владимировича Флиера и других крупных пианистов. В его классе учились многие композиторы, в частности, Родион Константинович Щедрин. Я помню, как Яков Владимирович по-доброму заглядывал ко мне в класс со стуком, который я не всегда слышала из-за музыки. Громовым шёпотом он говорил: «Бросай всё, иди скорей, сейчас он будет играть свой новый концерт». Речь шла о Первом фортепианном концерте Щедрина, который он написал ещё на четвёртом курсе, после чего сразу был принят в Союз композиторов. Для Щедрина Яков Владимирович оказался особой фигурой. Щедрин доверял ему как музыканту, обладающему не только исполнительским, но и композиторским слухом. Родион Константинович показывал все свои новые сочинения прежде всего в классе у Якова Владимировича.
Флиер величал себя достаточно гордо. Он говорил: «Я пианист-режиссёр». Кстати, Яков Владимирович был удивительным знатоком мировой оперы, которую он боготворил. У него была огромная коллекция пластинок современной оперы. Однажды я пришла домой к Якову Владимировичу, а он в этот момент слушал «Богему» Пуччини. Он сделал мне знак, чтобы я не прерывала прослушивание. Мы слушали эту дивную итальянскую запись втроём: он, я и его пёс Атос. Ты зря смеёшься: Атос был удивительно музыкальный пёс. Яков Владимирович выучил его редкостному трюку. Пёс всё слушал с удовольствием, иногда подпевал. Особенно хорошо у него получалось подпевать началу Второго и Третьего фортепианного концерта Рахманинова. Но если Яков Владимирович играл ариозо Мизгиря из «Снегурочки», Атос тут же падал в обморок. Он якобы не выносил это гениальное сочинение гениального композитора.
У Арно Бабаджаняна, большого друга Якова Владимировича, была собака по имени Арамис. Кстати, Яков Владимирович, человек высочайшего юмора, придумал прозвище Араму Ильичу Хачатуряну: в домашних условиях он называл его Арамисом.
Педагогика — это взаимное обучение
— Каков ваш собственный метод преподавания?
— Каждый год на своих лекциях я немного меняю главных действующих лиц и жанры, чтобы мне самой было интересно. Это, наверно, эгоистичный педагогический шаг. Но он мне необходим, потому что я не могу повторять. Я считаю, что лекторская практика, которую я сейчас веду, должна носить характер творческой мастерской. Надо обязательно водить студентов на источники или, как бы живописцы сказали, на пленэр. Чтобы видеть всё как есть в природе: я имею в виду выдающихся лекторов. Мои студенты всех выпусков были в театрах, концертных залах. Я всегда приходила туда и говорила: «Вы знаете, я от Союза композиторов. Я буду писать рецензию на этот спектакль. А это студенты, они все со мной». И я проходила с ними, а администратор стояла в изумлении и говорила: «Как это, все с вами?!» Я говорила: «Да, им не нужны места, у них у всех есть газеты, они сядут на ступенечки».
Педагогика — это взаимное обучение. Для меня важна параллельная работа, которую я веду как музыковед-исследователь и как педагог. Все крупные работы, которые я задумываю, сначала попадают в экспериментальную зону — студенческую аудиторию теоретиков и композиторов. Когда я работала над книгой «Фортепианный концерт в русской музыке XX столетия», я показывала студентам множество фортепианных концертов сверх программы. Я помню, как мы горячо обменивались мнениями после прослушивания фортепианных концертов Антона Рубинштейна. Может быть, я и не принимала чужую точку зрения, но в доказательстве от противного рождалось что-то новое, показывающее открытость жанра будущему. Если у студентов зажигаются глаза и возникает лавина собственных наблюдений, значит, моя гипотеза не беспочвенна. А если я вижу, что не попала — ну что ж, проигрыш — это не провал, это только трамплин для следующих поисков.
— Многие из современных маститых композиторов были вашими учениками и слушали у вас курс истории музыки XX века. Вы помните, какими они были студентами?
— Ещё как! Они мало изменились сегодня. Юрий Сергеевич Каспаров, мой любимец, в своей автобиографии «…И я — композитор!» несколько строчек уделяет и мне. Он пишет, что я педагог из XIX века. В смысле Хроноса у меня свободный полёт.
У меня учились замечательные композиторы: Саша Чайковский, Саша Кобляков, Володя Тарнопольский. Со многими композиторами я сейчас работаю в приёмной комиссии Союза композиторов России: Миша Броннер, Ефрем Подгайц, Юрочка Воронцов. Их там человек восемь, а от музыковедов я одна сижу. Я всё время говорю: «Ребят, наверно, это неправильно. Пора бы уже сменить меня». Но они говорят, что они мне доверяют, потому что я строгая. Ты веришь в то, что я строгая?
— Нет.
— Не веришь. А я верю в то, что я строгая, потому что вступающих музыковедов я всегда прошу прислать мне диссертации. А если музыковед не защищался, то ему ещё рано в Союз. Я прошу оригинал диссертации, потому что быстро вижу уши профессора и авторский взнос самого абитуриента.
Из композиторов я тепло вспоминаю недавно ушедшего Романа Семёновича Леденёва. Мы вместе были в поездках, участвовали в каких-то мероприятиях. Однажды он споткнулся, у него болела нога, и он сидел в номере. Понимая, что он не может сам дойти до столовой, я быстро побежала туда и принесла ему еды. Почему-то это так его удивило! Через несколько дней он сказал мне: «Вот с вами в атаку я бы пошёл». Конечно, это мелочи. Но это важные страницы моей жизни. Жизни очень счастливого человека.