Звуковой ландшафт «Аустерлица»
текст Марии Андрющенко
На сцене БДТ состоялась премьера спектакля Евгении Сафоновой по роману Георга Зебальда – «Аустерлиц». Звуковую среду для него создал Владимир Раннев, чья опера «Проза» уже получила несколько музыкальных наград и явно вскоре возьмет театральную
Фото Стаса Левшина
«Аустерлиц» – это история человека без прошлого. Весь роман, как и спектакль, – долгий путь Давида Элиаса, в течение которого он выясняет свое настоящее имя (Жак Аустерлиц), и что в возрасте четырех лет он был вывезен из оккупированной Праги на «детском поезде» в Уэльс, где его взяла на воспитание семья бездетного священника. В Уэльсе все, что было «до», Аустерлиц старательно забывает. Его память закрывает в шкатулке все детские воспоминания, а ключ от ее замка выброшен в море. Когда Жак решает его найти, жизнь становится чудовищно трудным путешествием в прошлое с паническими атаками и обмороками.
Евгения Сафонова будто бы погружает нас в голову главного героя, как раз в один из таких обмороков. Вернее, в бесконечно длящиеся секунды между тем, когда герой только очнулся и не понимает что происходит, до момента возвращения памяти и ощущения реальности. Все слышится чуть приглушенно, отдается эхом, у всего есть призвук. Именно эту звуковую среду детально выписывает Владимир Раннев. Все так, как и должно быть: тут не стук колес поезда, а лишь его призрак, не сирена – а ее отголосок. Звук как будто в плотной среде, пульсирует, распространяется с трудом. Тишина наступает только в конце, когда сам Аустерлиц появляется на сцене. И вот мы уже не внутри его памяти, а один на один с уставшим человеком, вернувшимся наконец домой.
Раннев здесь, кажется, продолжает историю, начатую в «Прозе», все время переключая зрительское внимание с визуального на аудиальное. Колонки расставлены по периметру зала, поэтому мы пытаемся уследить за перемещением звука. Он периодически наполняет все пространство и снова затихает. Интенсивный и равномерный темп глухих ударов колес поезда сменяется быстро и дробно звучащей речью главного героя. Когда же нужно перенести из одного места повествования в другое, Раннев ставит резкие звуковые точки, как будто кто-то выключает кнопку питания. На смену низкому тембру ударов приходит высокий и мерный тон, неизменно сопровождающий реплики актеров и постепенно заполняющий все пространство.
Мы следим за звуком, а не за актерами, подолгу сидящими без движения, потому что главное происходит в речи, с самим языком. Проза звучит как поэзия из-за смещения пауз и акцентов. В ней нет знаков препинания, а существуют лишь невидимые строфы, логике которых подчинены и паузы. Раннев сопровождает все слова подзвучкой, вплетая все реплики в общий саунд. Здесь впору вспомнить, что греческая трагедия была основана на распевной речи, из которой рождалась музыка. Так и здесь: звуки родились из текстов, и вытащить их невозможно. Это не прикладная музыка и не музыка к спектаклю – это сама его ткань. Она органично сходит на нет в последнем монологе Аустерлица. В нем только его голос, которому с таким трудом дается каждый звук некогда родного, но все еще бесконечно далекого языка. Это расстояние в целую жизнь между звонком в пражскую квартиру и голосом старой женщины, которая все еще помнит, что когда-то его звали «Жако».