27/09/2021
Леонид Гаккель: «Вы не можете предать музыку и сменить профессию. Если всё-таки вы нашли своё место, то и музыка вас не предаст. Музыка вас спасёт»
Интервью: Анна Гагулина
Леонид Евгеньевич Гаккель – личность, которая потрясает своим масштабом. Пианист, музыкальный критик, музыковед. Свидетель драматических событий истории и современник легендарных исполнителей и композиторов. Интереснейший собеседник и добрейшей души человек. О жизни в прошлом и настоящем веках, ушедших исполнителях и композиторах и многом другом Леонид Евгеньевич рассказал в беседе с Анной Гагулиной.
Леонид Гаккель. Источник: belcanto.ru
Жизнь в XX и XXI веках
АГ: Леонид Евгеньевич, вы стали свидетелем крупнейших событий XX века, которые определили ход истории. Великая отечественная война, Афганистан, перестройка, 90-е. Скажите, какой период для вас был самым тяжелым?
ЛГ: Прежде всего, надо понимать, что в 1941-м году мне было 5 лет. Всё же я человек, который прожил абсолютно большую часть своей жизни по ту сторону войны, то есть после её окончания. Я вполне солидарен со своими современниками, которые считают войну самой существенной частью своей жизни. Для любого человека моего поколения война есть решающее переживание. Не скажу, что каждый день ощущаю этот груз, но для меня это событие, разделившее жизнь на до и после.
АГ: Вас отправили в эвакуацию?
ЛГ: Да, меня отправили в эвакуацию, повесив маленький мешок за плечи с номером «18». Номер, который меня сопровождает всю жизнь. Когда я родился, я тоже был под этим номером (этот номер был у меня на ноге). Меня в числе остальных детей отправили в эвакуацию без родителей. Можете себе представить, насколько сильными были переживания и тревоги у детей и родителей?
АГ: Как новоиспеченная мама, не могу.
ЛГ: Ну, вот. Так мы доехали до Гаврилова Яма, маленького городка возле Ярославля. Там поселились худо-бедно. Моя мама тогда сделала всё возможное и невозможное, чтобы настичь меня в этом детском лагере. Затем мы перебрались в Казань, где мой папа был главным режиссёром драматического театра. Тут началась, конечно, другая жизнь. В основном я имею в виду музыкальную жизнь. Меня стали учить музыке, когда мне было 7 лет, в 1943-м. Я начал играть на рояле благодаря своей чудесной первой учительнице, которую я помню до сих пор. С этими важными первыми шагами связано и ещё одно моё существование в очень важном наклонении. Я стал посещать концерты, на которые меня брали с собой родители. Я слушал Гилельса в крохотном зальчике Дома актёра в Казани. Туда влезало от силы 50 человек. До сих пор помню этот концерт. Что-то незабываемое. Я вижу перед глазами этого рыжеватого, по тем временам ещё очень молодого человека, который уже обрёл все мыслимые и немыслимые регалии и стал лауреатом двух крупнейших международных конкурсов. А начал он концерт с того, что извинился перед публикой за то, что не успел позаниматься в этот день. Вообразите! Он играл тогда фантазию Фридерика Шопена, Кордову Исаака Альбениса. Изумительным образом. Такое бывает только в музыкантской жизни, когда вы запоминаете всё от ноты до ноты.
Я выхожу из поезда и первое, что я вижу, – это Кёльнский собор. Казалось, я был готов к этим впечатлениям. Но – готовь себя, не готовь – этот собор вас всё равно сокрушит. Я не был исключением.
АГ: А впервые на сцену тоже вышли в Казани?
ЛГ: Да, свою исполнительскую деятельность я тоже начал в Казани. Меня вместе с моими сверстниками возили по госпиталям, где мы давали концерты. Я всегда исполнял одну и ту же пьесу, правда, очень дорогую для меня. Это была «Старинная французская песенка» Петра Ильича Чайковского. Надо сказать, что впечатление, которое производила эта песенка, было совершенно несоизмеримо с самой песенкой. Я только сравнительно недавно в полной мере понял какому испытанию я подвергал своих слушателей.
АГ: Почему?
ЛГ: А представьте, выходит маленький, ухоженный (по военным понятиям) мальчик и играет эту пьесу. Лежат раненые. Где их собственные дети, они не знают. Солдаты приходили в состояние, которое никому не пожелаешь. Они плакали и просили сыграть ещё. Но репертуар у меня был очень узкий, и я мог лишь сыграть ещё раз эту песенку. Повторюсь, что только сейчас я понял, что эта пьеска была невероятным испытанием.
АГ: Своё обучение Вы начали в Казани. То есть туда была эвакуирована Ленинградская школа-десятилетка?
ЛГ: Нет, я учился в лучшей музыкальной школе Казани. В этой же школе училась Софья Губайдулина за несколько лет до меня. От школы сейчас ничего не осталось. Будучи с женой в Казани на улице Чернышевского, мы нашли только руины. Однако остались воспоминания. Моя первая учительница Татьяна Ивановна Юшкова была частью такого явления как Лев Николаевич Толстой. Она была частью семьи Толстого, который, как вы знаете, учился в Казанском университете. Она не говорила со мной о Толстом, я был плохой собеседник, так как был очень мал. Но я это запомнил: дети запоминают невероятно полезные и важные вещи.
АГ: Как долго Вы прожили в Казани?
ЛГ: Пережив достаточно благополучно военные годы, мы вернулись всем семейством в Ленинград. Меня отдали в школу-десятилетку, где я получил всё то, что приобрел по исполнительской части. А дальше захватывающего повествования очень мало. Я провел в Ленинградской консерватории сначала в качестве студента, а потом уже в качестве преподавателя 59 лет. Когда произношу эти цифры, у меня мороз по коже. И тем не менее это так. И если бы я не написал заявление об уходе, то и сейчас продолжал бы пребывать в консерватории в своей должности. Впрочем, прежней Консерватории, в которой я учился, сейчас уже нет. Для меня это катастрофа.
АГ: Я часто слышу о том, что жизнь в Советском союзе была лучше. Я родилась уже после распада СССР и не могу сказать, лучше или хуже. Интересно узнать ваше мнение. Вы хотели когда-нибудь вернуться в тот уклад?
ЛГ: Мы прожили шесть счастливых лет в эпоху правления Горбачева: с 1985 по 1991 годы. И при том, что были продуктовые карточки, это были лучшие годы моей жизни. Это был глоток свободы. Я тогда уже слишком хорошо понимал, что такое несвобода. Событие, которое стало незабываемым – открытие границ. Это невозможно описать двумя словами. Для меня это были годы предельной творческой активности, я писал неустанно, меня печатали. Печатали на первых страницах газет с миллионными тиражами. Я написал в своей книге «Благо усталости» об этом периоде, как о прекрасном и безвозвратном времени. Себя цитировать, конечно, не принято, но лучше я, к сожалению, не смогу сказать. Однако потом всё решительно изменилось…
АГ: Когда Вы впервые выехали заграницу? Куда? Какие у Вас были впечатления? Что поразило?
ЛГ: Это был 1991 год. То есть вашему покорному слуге было 55 лет. Это были времена, к сожалению, ничего не решивших перемен. Так называемая перестройка. Тогда это были громадные перемены, начиная от свободного передвижения по миру, кончая выходом в свет книг, которые раньше были запрещены и которые открылись нам во всём своём великолепии. И вот, находясь в возрасте 55 лет (по сути, на склоне жизни), я отправляюсь в город Кёльн. Меня пригласили на симпозиум, посвященный 100-летию со дня рождения Сергея Сергеевича Прокофьева. Мои первые впечатления? Я выхожу из поезда и первое, что я вижу, – это Кёльнский собор. Поверьте, эти переживания остаются ни с чем не сравнимыми. Вдумайтесь: 55 лет, уважающий себя человек интеллигентского сословия, обладающий всё-таки изрядным количеством знаний. Казалось, я был готов к этим впечатлениям. Но – готовь себя, не готовь – этот собор вас всё равно сокрушит. Я не был исключением.
АГ: Какими иностранными языками Вы владеете?
ЛГ: Как говорится: «Мы все учились понемногу». Я прошел курс английского, немецкого, французского. Разговорные возможности у меня были. Сейчас они испаряются, так как нет практики.
АГ: Сегодня молодежь живёт по принципу, что если что-то не получилось в выбранной профессии, то всегда с легкостью можно её сменить, развернуть жизнь на 180 градусов. Даже считается правильным «искать себя». У вас было когда-нибудь желание уйти из профессии? Заняться чем-то помимо музыки?
ЛГ: Вынужден вас разочаровать. У меня до ужаса пологая профессиональная жизнь. Понимаете, мы смотрим на ваше поколение с позиции старших, и наша полнота жизни была связана с теми событиями, с которых я начал. Те шесть лет свободы настроили нас соответственным образом. Мы поехали по Европе, по миру, мы смотрели во все глаза. Так что желания уйти из профессии у меня никогда не было, желания кардинальных перемен тоже. Как вошёл в консерваторские стены, так и прожил в них 59 лет. Простите меня за то, что я повторяюсь. Хочу привести слова Натана Ефимовича Перельмана: «Музыка вас прикрывает. Щит музыки невероятно прочен». Вы не сможете музыку предать, сменить профессию. А если это произошло, значит, музыка была не для вас. Если всё-таки вы нашли своё место, то и музыка вас не предаст. Музыка вас спасёт. То, что я вам говорю, не беллетристика, а реальность моей жизни. У меня нет ощущения чего-то упущенного и никогда не было. Что не своим делом занялся, что не туда попал. И вам желаю самым горячим образом того же.
АГ: Вы преподаете в Санкт-Петербургской консерватории не один десяток лет. Вам нравится общение с молодёжью? Что вас вдохновляет в молодых людях XXI столетия?
ЛГ: Надо сказать, что я человек интровертный, держусь самого себя. Наблюдать из года в год молодых людей – это то, что требует усердия. Молодые же люди как раз экстравертны, так что завоевывать их каждый день не приходится. Меня всегда поражает адаптивность молодых людей. Как они легко приспосабливаются ко всему! Как они легко входят в ваше измерение! Молодежь невероятно тонизирует людей старшего поколения. Если она вас не тонизирует – ну, тогда уходите. Та молодежь, которой я себя посвятил, была абсолютным позитивом. Я не спрашивал их о том, как они относятся к моему предмету, берёг их, в общем (смеётся). Никогда за эти годы не было скандалов. Никогда. Никогда не было разного рода пассажей, либо я о них не знал.
АГ: Что бы Вы хотели пожелать себе 20-25-летнему?
ЛГ: Перемен на любом уровне. Тех перемен, которые дают ощущение обновления. Желаю всем молодым людям возможностей для обновления.
О профессиональной деятельности
Леонид Гаккель. Источник: timofeichev.gallery
В пиар-кампаниях слушатели моего поколения не нуждаются абсолютно. Поверьте: люди, которые просидели в концертных залах всю жизнь, понимают всё с первой же ноты.
АГ: Самые яркие музыкальные впечатления врезаны в вашу память, и у вас нет необходимости их фиксировать в дневниках. И всё же в своём интервью Сати Спиваковой в программе «Нескучная классика» вы сказали, что ведёте тетради, куда записываете все концерты, которые посещаете. С какого года вы их ведёте?
ЛГ: Вы попали в самую точку. Я начал вести свои тетради в 1951 году. Туда я записывал каждый концерт, который я посещал. Старался зафиксировать самые существенные вещи: кто играет, что, где. Оценок никаких не давал, что странно, ведь молодым людям это свойственно, и даже есть потребность что-то оценить, кого-то приговорить (смеётся). Я этого избегал. Вот с 1951-го года веду такие тетради. К Вашему сведению, их накопилось восемь с половиной. И всего в моём архиве – вообразите только – более 1400 концертов, которые я посетил. Серьёзная цифра, но это правда. Бывали сезоны, когда я ходил на концерты по 30-35 раз в месяц. А первый концерт, программку которого я сохранил, был 12 июня 1945 года в Большом зале нашей филармонии. Играл тогда Симфонический оркестр филармонии, дирижировал Борис Эммануилович Хайкин, солировал Павел Алексеевич Серебряков. В программе был Чайковский, разумеется: Первый фортепианный концерт и Шестая симфония. С этого всё началось, а последний раз я оказался в зале филармонии со своей женой в марте прошлого года.
АГ: Возможно, я излишне романтизирую, но мне кажется, что выдающиеся исполнители XX века не являлись «продуктом пиар-кампаний». Для них не устраивали модных фотосессий, не лепили образ. По-моему, сегодня слушателю нужно суметь снять шелуху, чтобы понять, стоящий перед ними музыкант или нет. Что вы думаете по этому поводу?
ЛГ: Я думаю, что в пиар-кампаниях слушатели, к примеру, моего поколения не нуждаются абсолютно. Поверьте: люди, которые просидели в концертных залах всю жизнь, понимают всё с первой же ноты. С первой же ноты, первого движения, с Вашего появления, если уж на то пошло. Так что какой уж тут пиар! Он перестает иметь какое-либо значение для музыканта, пришедшего в профессию по своей воле. Сама потребность в пиар – это знак качества. Задаёшься вопросами: «Ах, так? А кто вы такой? Что вы закончили? Что о Вас пишет пресса?» Не нужно этого.
АГ: Какого качества вам не хватает сегодня у пианистов?
ЛГ: Об этом я думаю часто в последнее время. Не хватает мотивировки. Если я прихожу на концерт и начинаю слушать то, что заявлено, то начинаю спрашивать себя: «Зачем этот человек играл? Что он хочет нам сообщить?» Или захожу с другой стороны: «О чём он вопрошает музыку? И какого ответа он ждёт? Что для него музыка? Зачем он это делает?» Это очень важно. Музыка должна вам отвечать, а она не хочет вам отвечать. Иногда впечатление такое, что она хочет умолкнуть. А пианист барабанит и барабанит. Очень часто вы не получаете никакого ответа и уходите таким, каким пришли.
АГ: По кому из исполнителей прошлого века вы скучаете?
ЛГ: По Владимиру Владимировичу Софроницкому. Три раза я слышал игру этого человека. Два раза в Филармонии и один раз в Москве в Доме учёных. Софроницкий был накануне своего конца, ему было 60 лет. Впечатления от игры… даже странно называть это игрой. Это впечатление ни с чем не сравнить. Понимаете, ни с чем. Его исполнение – это иконопись. Безумную первую блокадную зиму, когда город превратился в жертвенник, Софроницкий провел в Ленинграде
АГ: Разве он не был эвакуирован?!
ЛГ: Первый год нет. Надо сказать, что власти были преступны. Они не объявили об эвакуации вовремя. Многие люди остались. Они бы уехали по своей воле, а не по воле властей! Спохватились поздно, а по большей части вовсе не спохватились. В апреле 1942-го года Софроницкого вывезли в Москву. Его игра совершенно преобразилась к концу жизни: время стало мерным. Оно перестало быть импульсивным. И, конечно же, звук. Собственно, это две главные вещи, из чего состоит игра на рояле – время и звук. Его звучность была чёрно-белой. Он сам это называл «пожарище на снегу».
Ну, а второй музыкант – Мстислав Ростропович. Последние его годы мы стали ближе к нему, к его семье. Ростропович просто гений по всем статьям. С какого боку к нему не зайдёте – он гений. В придачу мера его участия в других людях просто потрясающа, она несравнима ни с чем. Его участие и интерес к другому человеку, желание согреть, обнять, приголубить другого человека. Вот два человека в моём ряду. Их я бы хотел наградить бессмертием, они этого достойны.
АГ: Я испытываю невероятное чувство от того, что нахожусь в одном рукопожатии от автора моих любимых афоризмов Натана Перельмана. Расскажите, какие у вас были отношения с Вашим учителем? Была ли особая атмосфера среди учеников его класса?
ЛГ: Я был его студентом, потом много лет мы были коллегами. Почти 49 лет. Говорить о наших отношениях – всё равно, что описывать собственную жизнь. Мы были в очень тесном контакте, испытывали симпатию друг к другу, и с годами всё глубже и глубже. Надо сказать, что он был для меня близким человеком, я старался отплатить ему той мерой любви, какой мог.
АГ: Изменилась ли русская фортепианная школа? Какая она сегодня и какой была вчера?
ЛГ: На этот вопрос Вы с легкостью ответите сами. Теперь все разъезжают по миру, границы стерлись. Как и всё на свете, это имеет как положительную сторону, так и отрицательную. Пианист сегодня может написать изрядный послужной список, у кого брал уроки. Глобализация всеобщая. Теперь даже не знаешь, кто где учился и у кого. Главное, что научился.
АГ: Вы следили за крупными музыкальными состязаниями раньше? А сейчас?
ЛГ: Я следил только за конкурсом Чайковского. Даже выезжал в Москву и слушал первые конкурсы. Вся эта конкурсная система, конкурсный ажиотаж и прочие вещи меня не трогали. Хотя… это небезынтересно всё же. Я дважды побывал на конкурсе Чайковского и прослушал его от начала до конца. Есть формула, которую вывел Лев Николаевич Гумилёв: «Взлёт, парение и снижение». Все три стадии этой формулы у конкурса Чайковского представлены налицо. «Взлёт» – потрясающий: первые три конкурса (с Клиберном в качестве лауреата I конкурса, Владимиром Ашкенази и Джоном Огдоном – II конкурса, Григорием Соколовым – на III конкурсе). Дальше начинается «парение»: замечательные несколько конкурсов посередине. А дальше – «снижение», когда конкурс девальвируется катастрофически и начинается вся эта техника покровительства. Протекционизм погубил этот конкурс. А последние конкурсы – жалкое подобие того, что было вначале. Клиберн так и остался легендой в жизни каждого из нас.
АГ: После блистательного (как мне думается) государственного экзамена в качестве пианиста Вы меняете свой профессиональный фокус. Становитесь музыковедом. Что стало причиной этого выбора?
ЛГ: Я почувствовал, что есть некоторые обстоятельства, которые дают о себе знать вне учебного заведения, пусть и самого высокого ранга, «на воле». Сдавала моя нервная система, а концертанту требуются воистину железные нервы.
АГ: Какой из Ваших трудов для Вас наиболее дорог? Какой потребовал наибольших затрат сил/времени?
ЛГ: Вероятно одна из последних книг: «Благо усталости». Это именно книга, написанная свободно, без прямого участия моих предыдущих работ. Затраты сил всюду одинаковы.
О композиторах
Вы смотрите в нотный текст и понимаете, что здесь ничего не может быть предметом вашей исполнительской инициативы.
АГ: С какими композиторами Вам доводилось встречаться и быть лично знакомым? Кто из Ваших композиторов-современников стал для вас близким другом?
ЛГ: Запас у меня небогатый. Встречи были от случая к случаю. Но случаи каждый раз бывали совершенно замечательные и в высшей степени памятные. Например, я помогаю Шостаковичу нести его чемодан. Он приехал в дом творчества Репино с огромным чемоданом, который он еле поднимал и который волочил по песку. На мои попытки помочь ему он отвечал: «нет-нет-нет-нет-нет-нет» (пытается воспроизвести интонацию Шостаковича). Другие встречи были не столь экстравагантны, но это люди, с которыми я поддерживал добрые отношения. Из москвичей – Родион Константинович Щедрин, из петербуржцев – ныне покойные Борис Иванович Тищенко и Сергей Михайлович Слонимский (долгие годы мы жили в одном доме и были дружны). И ещё один петербургский композитор, чье имя не такое громкое, но одаренность которого необыкновенна. Это покойный Валерий Александрович Гаврилин.
АГ: Композиторы – кто вашей жизни?
ЛГ: Ну, говорить о моей исполнительской жизни некорректно, так как она заняла всего один сезон. И всё же Бах, Моцарт, Бетховен, Шопен – мои любимцы. Это композиторы, которые наполняли и наполняют мою жизнь. И, конечно, Сергей Сергеевич Прокофьев. Отношение к которому у меня менялось. Я заканчивал консерваторию его Третьим фортепианным концертом, играл Восьмую сонату, будучи студентом. Невероятно увлекался музыкой Прокофьева, но постепенно остывал. Я могу дать себе отчёт, почему это происходило. Он абсолютист, его стилю присущи требования «играть только так и никак иначе». Вы смотрите в нотный текст и понимаете, что здесь ничего не может быть предметом вашей исполнительской инициативы. Вы не можете играть то в одном, то в другом темпе. Вы играете так, как вам предписал автор. И вот этот абсолютизм подтачивал мою любовь к Прокофьеву. Хотя, с другой стороны, я понимаю, что он гений, и это не обсуждается. Разумеется, есть ещё один близкий мне композитор – Стравинский, «Петрушкой» которого я также оканчивал консерваторию. Изрядная нагрузка для пианиста на государственном экзамене. Моей непреходящей любовью остаётся музыка позднего Рахманинова. В частности, «Вариации на тему Корелли», которые я тоже играл в студенчестве.
АГ: На премьерах каких произведений вы побывали? Какая из них произвела на вас наибольшее впечатление?
ЛГ: Тут список тоже невелик, но зато весьма представительный. Во-первых, это три симфонии Шостаковича: Десятая (1953-й год. Симфония, которую Шостакович написал после колоссального 8-летнего перерыва), Двенадцатая (1961-й год), Четырнадцатая (1989-й год, где выступала Галина Павловна Вишневская). Громадное впечатление произвела Четырнадцатая симфония. Помню, что пришел домой в смятении, не знал, как относиться к этой музыке. Мне казалось, что музыка не должна быть такой. Я видел и слышал Шостаковича на эстраде Малого зала нашей филармонии, он играл партию фортепиано в цикле «Из еврейской народной поэзии». Солировали неописуемо прекрасные Нина Дорлиак и Зара Долуханова, а также Алексей Масленников. Имея такой слушательский багаж, можно смело утверждать, что не даром прожил жизнь.
АГ: Вы написали книгу "Фортепианная музыка XX века", где отразили 50 летний цикл развития фортепианной музыки первой половины XX века. У Вас не возникало идеи написать продолжение?
ЛГ: Такой идеи не возникало. Композиторы первой половины XX века дали мне избыточно много.
АГ: В документальном фильме "Я музыкант. Я не боюсь" Вы сказали, что в 50-60-е годы Ленинградская культура сильно пострадала. Акцент стали делать на Москву.
ЛГ: Совершенно верно. Москва раньше нас подняла железный занавес. Он дал трещину благодаря Москве и её огромной энергии, энергии московских музыкантов и публики. Здесь, вероятно, это было не так. Петербург не выказывает такого энтузиазма обычно. Он осторожен.
АГ: Как вы относитесь к музыке XXI века? Есть ли какие-то произведения, которые вас впечатлили?
ЛГ: Мне сказать совершенно нечего, потому что к этой музыке я до сих пор ещё не причалил. Легче всего сказать, что для меня это не музыка. Но тогда поклонник и создатель этой музыки повернётся ко мне спиной и скажет, что я ничего не понимаю. Ключи от этой музыки не у меня.
АГ: Если бы у Вас была возможность вернуться на один день в прошлый век, какой бы это был день? Может быть, есть особенный, счастливый день в вашей биографии?
ЛГ 15 сентября 1962 года – самый счастливый день в моей жизни: день моего бракосочетания. В следующем году будет уже 60 лет, как мы вместе. Из своей музыкальной жизни я хотел бы вернуть 16 мая 1957 года. Гленн Гульд даёт концерт в Малом зале нашей Филармонии. Он играет баховские Вариации Гольдберга, Второе интермеццо Брамса и Сонату Хиндемита in B. Моя жизнь как музыканта делится на две части: до и после.